— Если он не гонит, — самым страшным в интонации Григория было полное отсутствие интонации, — я тебя, Эдуард, сам упакую. Лично.

— Это наезд, Григорий? — пыльная математическая бесстрастность реплик предполагалась их готовой, детской почти — на уровне таблицы умножения — элементарностью. — За такие слова отвечают.

— Я-то отвечу, — воспроизвел следующую строку учебника Григорий. Кивнул на Вадима: — Вот он ответит. Говори, — последнее относилось уже непосредственно к злоебучему сотруднику Аплетаеву.

— Ты делаешь ошибку, Григорий, — даже несмотря на ритуальность фразы, стало почему-то ясно, что Цитрон не вкладывает в нее вовсе никакого смысла. — Надо спокойно разобраться. Спокойно, ты понимаешь меня?

Самого бывшего босса Вадим с пола не видел, но сначала по отскоку взглядов от его стола к Янису, а потом по отрывистому тику лица телохранителя восстановил некий знак (жест?), отправленный Цитроном гарду. Повинуясь этому знаку, янисов ствол перепрыгнул с оппонента на Вадима — и сейчас же улетел в сторону, а секьюрити шатнулся к стене и вдобавок наклонился вбок, ощутив, что ли, неодолимую потребность одернуть брючину или расшнуровать ботинок, и лишь затем… Округлилось, объемно лопнуло, плоско хлопнуло, раздробилось и не затихло. Звук был такой громкий, что не помещался в помещении. Стало горячо, увесисто, жестко, часто, безостановочно, нестерпимо. Ноги, ноги, ноги, весь мир невпопад уставили ногами. Столешница снизилась и протаранила череп. На живот. Втянулся. Всосался. Сверху на со звоном. Часто часто часто часто часто часто. Сыпались катились. Тяжелый ударил сдвинув. Попадало, распалось. Хаотический негатив: несколько снимков на один и тот же кадр. Отслоение теней. Коричнево-фиолетовый фон, неустойчивые светлые проталины. Темнота медленно тасовалась. Медленно и бесконечно. Веки заболели, он разжмурился. Shock Protection. Подошвы уперлись практически в нос. Размер, наверное, сорок восьмой какой-нибудь. Посередине каждой — врезанный пластиковый кругляш с надписью Shock Protection. Еще телефон. Сотовый — подобных по малости и изяществу Вадим никогда не видел. Телефон, как ни парадоксально, был включен, независимо зеленел экранчиком. Так вот как он их позвал, ладиных гардов. Просто набрал под столом и дал послушать. Слушать. Слушать. Тишина не верила сама себе. Вадим на всякий случай опять закрыл глаза. Кровь шелестела в ушах меланхолично и беспредметно, как коммунальная вода в трубах. Неопределимо, но настойчиво пахло. Очень.

Очень нескоро и нерезво он подполз к краю, высунул из-под стола полглаза.

Кругом в изобилии валялось. Неподвижно. Абсолютно. Приблизительная одежда. Черные штаны, каблуки, локти — не разобранные, кучей. Отодвинув брючины с прилагающимися ботинками, Вадим выпростал собственную голову и плечи. Широкое, молодое лицо обернулось к нему — глядя крайне брюзгливо и недовольно, и не совсем на него даже, а больше под себя, в доски. Вадим потащил свое тело дальше, кое-как вытащил наружу целиком. Отдернул руку: в ладонь вцепилось несколько маленьких неровных стеклянных гранул. Cкользкое, темное, знакомое пачкалось — сильно. Он встал — едва устоял. Нога поехала. Гильза. Их тут было до черта. Голова кружилась, как при сильном опьянении. Вертолет. Вадим оперся о стол. Влип. На столе, на спине, вольготно распростерши изрядные конечности, лежал боец в кожане, «григорьевец» — головой в россыпи стекла. Скатерть закрасилась сплошь, и несло — остро, весьма погано — именно тем, чем она закрасилась. Коньяком в том числе. Все они тут лежали. Многочисленные обширные тяжелые предметы, только что бывшие существами — сложносоставные, пространственно экспансивные, забившие комнату затылками, задами, плечами, ногами, полами, часами, пальцами, брызгами, потеками, запахом. Хотя «комнату» — это условность, от комнаты не осталось, в принципе, ничего. Даже стен: палевую штукатурку уродливо испещрили бессчетные щербины, некоторые гравюры исчезли, некоторые лишились стекол и обзавелись рваными отверстиями. Кожа распотрошенных кресел висела лохмами, из-под нее светила начинка. Повсеместно — или глюк? — пух, невразумительный пух. Вадим отстыковался от стола, перешагнул через откинутую руку. Грюкнуло под ногой коричневое, лаковое, поджавшее поджарый приклад помповое ружье. Он пнул, пошел, споткнулся. Сумка. Длиннющая толстенная сумка, притащенная визитерами. Вадим перешагнул было и ее, но остановился. Присел. Потянулся. Он плохо соображал, что и зачем делает. Совсем не соображал.

Латунный язычок дешевой молнии сполз, покряхтывая. Бережно, кончиками измызганных пальцев — прядь с лица, — Вадим сдвинул плотный край. Тождественные кирпичики серо-зеленой бумаги, перечеркнутые белыми полосами. Это ими, аккуратнейше (ввиду множественности) уложенными, набит был баул. Вадим отделил от кладки один, внутренне готовый к тому, что — фиг получится, что денежная масса окажется слитной, монолитной, пластмассовой. Фиг. Получилось. Он надорвал белый кант. Трескуче пошуршал долларовой колодой. Опустил, отпустил money обратно. Сколько их тут, бесполезно было даже гадать. В подобном виде и количестве его, Вадима, разум деньги просто не воспринимал и конвертировать в цифры наблюдаемое сейчас глазами отказывался. Деньги, бабки, капуста — это горсть мелочи, это пачечка в лопатнике, это кредитная карточка, это череда нулей в составляемом релизе: актив-процент… Абстракция. Штабель бумажных кирпичей пол на пол на два метра с еле напяленным поверх синтетическим мешком — это не деньги. Хер его знает, что это. Бред, окcюморон. Более чем весомая и объемная, вещественно безусловная условность. Черная дыра. Сверхплотная звезда, область чудовищной гравитации. Ультимативно примагниченные, провалились в оную дыру и взгляд Вадима, и мысли. Неизвестно, сколько бы он просидел в этом ступоре, если бы не звук сзади. Вадим обернулся, распрямляя оглушительно клацнувшие суставами ноги, снова теряя равновесие. Завороженно наблюдая, как из-за размочаленной спинки кресла, в коем он все время сидел, суетливо и проворно выбирается встопорщенный, но совершенно, похоже, невредимый Эдуард Валерьевич, Цитрон, бывший вадимов босс. На толстом цитроновом лице была одна только бессмысленная целеустремленная решимость. Эдуард Валерьевич сделал попытку обогнуть стол, напоролся на мяcной завал, не раздумывая, вскарабкался с неожиданным проворством на низкую столешницу, прямо по скатерти форсировал преграду, наподдав голову расположившегося там трупа, и бросился к Вадиму. Тот машинально привлек к себе фантастическую сумку, но Цитрон цапнул ее с другого конца, яростно дернул — и, видя, что Вадим не отпускает, с обескураживающей силой толкнул противника в грудь. Вадим не удержался, упал на анонимное тело, а Э.В. споро сгреб добычу, отпихнул за спину и нагнулся к чему-то на полу. До Вадима не доперло, а потом было поздно — Цитрон держал в руках тот самый помповик. Вадим вскочил, поймал ружье за дуло, но вырвать не смог — Цитрон, падла, был не слабее его. Они боролись за оружие, сосредоточенно пыхтя. Вадим видел, как босс, у которого был приклад, безрезультатно сандалит спуск — видимо, затвор не был взведен. Наконец банкир выпустил ружье, подлез вплотную и быстро сунул Вадиму кулаком в лицо и коленом в пах. Ни туда, ни туда не попал — но напор и злоба свирепо сопящего маленького капиталиста смяли волю его очумевшего соперника: Цитрон наседал, беспрерывно молотя, метя то в солнечное сплетение, то в нос. Не сразу Вадиму удалось ответить — тоже, впрочем, коряво, не туда, в пухлую грудь. Эдуард Валерьевич перехватил его запястье, тонкое запястье потомственного интеллигента, крепкой лапой хозяина жизни; они опять боролись — неумело, но остервенело — мычали, тужились, качаясь, топчась среди трупов — и в итоге, разумеется, повалились. Цитрон упал неудачно, ребрами на край столешницы, Вадим освободился, рыпнулся удрать, но ненормально настырный Э.В. задержал его за куртку, напрыгнул, опрокинул на скатерть. Мало того, в правой у него объявилось нечто блескучее, маленькая двузубая вилка, давешний лобстерский причиндал, — каковую вилку Цитрон вознамерился во что бы то ни стало воткнуть в экс-подчиненного. Да, это тебе не Пыльный. Витальности в главе крупнейшего балтийского банка было до хрена, до хренища и больше; ворочаясь на столе, задыхаясь под немалым весом главы, Вадим ничего не мог с ним поделать. Цитрон давил, потеющий, сиплый, дышал в самую морду, мать твою, мать, с-сука, с вилкой своей!!! Не ненависть, нет — именно отвращение, физическое отвращение к ерзающему на тебе, разящему секрецией мужику помогло Вадиму. Он весь сократился — целиком, как одна мышца — искорячился и достал-таки Цитрона бедром промеж ног. Барахтанье. Ротация. Новое падение: они рухнули на пол — но теперь сверху очутился Вадим. Облепившую вилку боссову кисть Вадим заклещил своими двумя, круглая в разрезе рукоять прибора уперлась торцом в грудину. Не обращая внимания на мощно сучащие, стучащие по нему остальные три банкирские конечности, недавний мелкий клерк того же банка издал утробный мяв и налег всем собой. Не бог весть какой массой — но молодостью, маскулинностью, волосатыми плейстоценовыми атавизмами — никуда, как выяснилось, не девшимися. Цитрон заурчал в панической тональности, пустил пару пузырей из стиснутых губ — треугольные железные лепестки нырнули к багровой, вздувшейся из берегов намокшего белого воротничка шее Эдуарда Валерьевича. Дикий напряг сделал лицо его почти отрешенным. Левый цитронов кулак от души шмякнул по уху — но Вадима было уже не остановить. Тупая, бесчувственная и упрямая машинка работала в нем, он жал, жал, жал глухо, стонуще рыча на одной ноте, жал, жа-а-а-а-а-ал! — и острия опускались ниже, ниже, ниже, тише, тише, ну, спокойно, спокойно, ну что ты, брат, тише, тише, все, уймись, давай, хватит, перестань, ну что ты, что ты, что ты, тихо, тихо, так, вот так, вот, ну все уже, все, все, все, все, все… Брык.